Журналист и филолог Андрей Рымарь вот уже полтора года работает заместителем директора Самарского литературного музея. Волга Ньюс писал о масштабной выставке "Мир-текст-музей", сделанной под руководством Андрея на территории усадьбы А. Толстого. Как представлять современную литературу в музее, за что отвечает заместитель директора по научной работе и какой видится музейная среда недавно оказавшемуся в ней человеку, рассказал порталу Андрей Рымарь.

- "Мир-текст-музей" - твой первый проект в Самарском литературном музее?
- Если говорить о крупных, то первым была выставка "Город S на реке V" и "Литературная карта Самары", которую мы для нее делали.
- Почему именно выставка о современной поэзии?
- Можно, наверное, назвать формальную причину: все знают, что музеи не занимаются современной литературой, и что вообще непонятно, как в литературном музее показывать содержание литературы, а не рукописи, книжки и ботинки писателей.

Но конечно, должна быть и личная причина - мало ли, что еще не разработано в мире. Меня всегда интересовали "магические среды" или "магические пространства", которые заставляют тебя что-то испытывать, переосмыслять. И мне казалось, что выставки должны именно так действовать на зрителя. Но я никогда ничего подобного в музеях не видел, и желание попробовать что-то такое сделать наложилось на ощущение, что в литературных музеях литературы меньше, чем мне всегда хотелось.

Вообще стихотворение, да и любой текст - такая штука, что сегодня читаешь - не действует, а в другом состоянии - действует. И хотелось создать такое пространство, в котором бы действовало. Вот из этого все и возникло.
Естественно, многих нюансов я как неопытный человек не знал. Оказалось, что очень важно, чтобы сложилась какая-то команда людей, которые по-настоящему что-то делают вместе. И эту выставку, конечно, не я придумал, это результат коллективного взаимодействия.
- Поэтические машины, в одной из которых мы с тобой сейчас сидим - результат длительной исследовательской работы?
- Да, и мне кажется, это было весело. Сначала мы выиграли грант Фонда Потанина.
- Было трудно? Помню фотографию, где ты в раже, размахивая руками, защищаешь проект.
- Мне кажется, грантовая система Фонда Потанина очень вменяемо организована. То есть участники не просто подают заявку, в которой описывают цели, задачи, актуальность, проблемы... Есть еще и промежуточный этап - семинар, на который приглашают авторов предварительно отобранных заявок, дают какой-то общий "ликбез", и все проекты отдельно разбираются.

С одной стороны, организаторы смотрят, твой ли это проект и что ты в реальности из себя представляешь, а с другой, конечно, в результате такого общения проект очень сильно меняется.

На этом семинаре я познакомился с людьми, которые потом очень помогали, например, с Леонидом Юрьевичем Копыловым из музея Анны Ахматовой.
После семинара ты пишешь еще одну заявку, и по итогам нового конкурса победителей везут на фестиваль "Музейный гид", с выставкой лучших проектов, реализованных год назад - в общем, серьезный образовательный процесс получается.

Ну и конкуренция была приличная, что-то вроде 20 победителей из 350 заявок, точно не помню.
Потом мы долго и упорно собирали поэтические тексты и думали, как их классифицировать. Была мысль организовать какое-то лабиринтообразное пространство в помещении музея, и еще много всяких идей было: думали про сквозной сюжет с Пелевиным, например.

Виталий Лехциер проводил семинар "Антропология поэтического опыта", который был призван показать поэтов "вживую", заставить их говорить о связи поэзии и жизни.

А после мы запустили "Лабораторию поэзии и визуальности". Идея была в том, чтобы собрать художников, дизайнеров и вместе с ними разбирать, как устроены конкретные тексты, чтобы они в режиме "с места в карьер" предлагали идеи, "как это можно показать". Эта лаборатория случилась во многом благодаря Евгении Репиной и ее студентам из СГАСУ, хотя не только им, на первом этапе, например, художник Яна Клинк привнесла несколько ярких идей.

То, что сложилось, менялось миллион раз - еще в конце апреля мы думали, что часть выставки будет во дворе, часть в музее, тысячу раз меняли концепцию, - но было очень интересно. Мы с самого начала задумывали, что человек в этих машинах сможет разобраться в устройстве текстов, но что он будет еще и производить их - это уже идея Евгении Репиной и Сергея Малахова.
- Выставка работает уже несколько недель. Как ведут себя зрители?
- Мы уже на Ночи в музее показывали базовую, необработанную версию. Очень по-разному ведут, зависит от духа компании, что ли. Как выясняется, проект рассчитан в первую очередь на какую-то компанию людей, которым тут интересно.

Некоторые доходят до этой стены ("стена между поэтом и народом", с которой начинается выставка -  прим. автора), разворачиваются - и уходят, не рискуют даже зайти. Кто-то заходит - и наотрез отказывается что-то тут делать. Некоторые, наоборот, начинают сосредоточенно "ковыряться".

Я слышал разные отзывы, вплоть до того, что "мне эти машины снятся". Такого, чтобы все однозначно приходили в экстаз, конечно, нет, но это же и не Айвазовский, чтобы всем нравиться (смеется). Кого-то напрягает, что приходится много читать, а серьезным филологам, наоборот, кажется, что выставка слишком проста.
- А на кого она в первую очередь рассчитана? На человека, который смутно знает, что такое "концептуализм" и "метареализм", или на тех, кто никогда не слышал этих слов, или на того, кто "в теме" - но тогда интересно ли ему здесь?
- Когда нужно было прописать целевую аудиторию, мы делили ее на две группы. Эксперты (филологи, допустим) и обычные люди - я их называю "люди с не совсем убитым интересом к жизни". И мы хотели, чтобы на этой выставке был "слой" и для тех, и для других.

Не знаю, насколько получилось, но я старался довести проект до того уровня, на котором мне самому будет интересно. В некоторых вещах, мне кажется, получилось, например, мне нравится коллажирование разных языков. Нравится вот это домино с цитатами из Игоря Холина. Мне кажется, очень глубокая штука - такое "забивание козла" дает почувствовать шершавые, необработанные слова, которыми пользуется этот поэт. И у "нового эпоса" картотеки, мне кажется, получились хорошие.

У нас есть механизм обратной связи - тексты, созданные посетителями. И если судить по ним (а их уже почти 1000 штук), большинство раскручивается, может быть, не столько на понимание поэзии, сколько на какое-то новое формулирование своих мыслей.
Мы хотели сделать что-то такое, что с помощью поэзии коснется человека. Вот лианозовская школа, первая поэтическая машина. Смысл же не в том, чтобы воссоздать коммунальную квартиру, а в том, чтобы выразить мысль: элементарное внимание, направленное на вещь, разрывает, как говорят буддисты, цепь страдания. Вырывает ее из унылого контекста обыденного.

Когда ты просто слушаешь, любое слово может стать чем-то интересным. То, что кажется оскорблением или ранит слух, может стать интересным фактом. Это первая машина, и по хронологии лианозовское течение первое, и мне казалось, что если ты этого в жизни не понимаешь, то всего остального тоже не поймешь. Ну и так далее.

В организации последовательности машин есть своя логика - не знаю, насколько она понятна, во всяком случае есть буклет, в котором все написано (смеется).
- Сколько будет работать выставка? До окончания сезона опен-эйров?
- Да, мы надеемся, что до конца сентября. Потом еще проведем конференцию: позовем музейщиков и попробуем на материале нескольких проектов создать каталог возможностей и проблем, касающихся литературной экспозиции. А после, я надеюсь, на основе этого проекта сделаем что-то другое.

Хотелось бы, конечно, как-то использовать эти модули в дальнейшем. Хотя не все так думают, некоторые считают, что территория усадьбы должна выглядеть точь-в-точь, "как при Толстом". Но при Толстом это была частная территория, не было необходимости привлекать сюда людей.
- Музей некоторое время назад сотрясали скандалы, открытые письма. Сейчас все успокоилось?
- Мне кажется, что выстроилась какая-то работа, взаимодополнение и взаимодействие разных линий, которые обогащают друг друга. В июле к нам приезжали почти 30 директоров литературных музеев, говорили, что у нас очень интересно: музей живой, и мемориальная квартира хорошая, и новые проекты интересные. И Дмитрий Бак, директор Гослитмузея, звал нас представлять "Мир-текст-музей" в Москве.
- Что входит в твои обязанности замдиректора по науке?
- В общем-то вся содержательная деятельность музея так или иначе входит. Разработка стратегии - что мы делаем, в какой последовательности, зачем, почему... Естественно, это не работа меня одного. И не на все меня, может быть, хватает. Я все мечтаю, например, добраться до основной экспозиции и поучаствовать в ее модернизации.

Пока мы упражняемся на современной литературе, но понимание, что что-то нужно делать с экспозицией, разделяют все сотрудники. Представления о том, что и как  - разные, кто-то считает, что достаточно добавить мультимедийного материала, кому-то кажется, что нужна совершенно другая концепция. Мне бы, например, хотелось, чтобы больше было Толстого как писателя, но это вопрос, который один человек не может решить, это дело долгое, упорное и коллективное.
- Какое у тебя впечатление от музейной среды, в которой ты недавно оказался?
- Во-первых, интересно, что это очень живое место. Я, собственно, и не ждал, что тут будет сонное царство, но что все настолько ходит ходуном и крутится с неимоверной скоростью - не ожидал.

Второе - это коллективная работа. Для филолога и для журналиста привычно ночь не поспать, навалиться - и все доделать в последний момент. А тут работу должны делать десять человек, и ты сам ее не сделаешь, даже если совсем перестанешь спать.

Многое в этой связи мне пришлось понять. Например, что некоторые вещи "случаются" не потому, что кто-то придумал хорошую концепцию, а потому что люди так закрутились-закрутились, какая-то возникла атмосфера - и что-то сложилось. То есть люди оказываются первичнее, чем хорошие мысли. Но не всегда, конечно, мысли тоже нужны (смеется).

А, в-третьих, в этой среде очень специфическая и психологически не всегда легкая ситуация, типичная для России, к сожалению: когда люди тяжело работают, на них большая ответственность, и при этом они делают это за деньги, которые не могут считаться зарплатой. И, наверное, подсознательно у некоторых возникает мысль: раз я работаю почти "за бесплатно", что с меня требовать?

И все это усугубляется тем, что когда ты приходишь в эту ситуацию, ты автоматически оказываешься должен столько, сколько тебе за жизнь не успеть. На тебя сваливается ответственность, которую ты заведомо не можешь нести. Поэтому периодически возникают психологические катаклизмы, выяснения, кто за счет кого что делает, кто кого рвет на части и т.д. Это, конечно, специфически русский вариант работы. Но что-то в этом есть.