Когда слушаешь этот монолог ("исповедь дочери века", как говорит сама Петрушевская) - веришь, что к таким воспоминаниям трудно не возвращаться. И еще чуть-чуть понимаешь про "истоки художественного мира" писателя. На самом деле этот рассказ (более подробный и четкий, с историями многочисленных родственников) можно прочитать у Петрушевской в "Маленькой девочке из "Метрополя", но все-таки у живого слова, да еще и сказанного под впечатлением от возвращения в город, - своя особая цена.

"Мой детский сад стал Музеем модерна"
"Вчера я заходила во двор, в котором выросла. А сегодня выяснила, что мой детский сад стал Музеем модерна. Надеюсь, что театр оперы и балета сохранил пожарную лестницу, по которой я поднималась однажды, чтобы посмотреть спектакль. И что существует еще базар, на котором мы подбирали капустные листья с земли, а тетушка спросила: "Это вы для козы?" - и моя тетка заплакала. Для меня Самара - это возвращение в те места, где мы голодали и где непонятно как остались живы. Но остались. И туберкулез, с которым я приехала сюда трехлетней, зарубцевался. И спасла меня женщина, когда я тонула в Волге. Осталась жива, спасибо Самаре.
Я родилась в гостинице "Метрополь", где жил мой прадед Илья Сергеевич Вегер, старый большевик, доктор, комиссар, одним из первых пошел за Лениным в 1898 году. Старшие члены моей семьи были репрессированы, расстреляны, сидели подолгу в лагерях, но Дедю моего (я так его называла) не трогали. Его толкнули под машину только в 1948-м, как и Михоэлса.
Мы были при Деде. И вот в октябре 1941-го женщин и детей стали отправлять из Москвы. По улицам летали горящие листы бумаги - все жгли архивы, ждали, что войдут немцы. Прадед как опытный боец и квартирьер посетил эшелон, в котором мы должны были ехать. Там были открытые платформы, на которых стояли новенькие троллейбусы. Считалось экстра-шиком ехать в троллейбусе. Но отопления не было, а зима начиналась лютая. В конце эшелона была прицеплена теплушка, такая же ледяная, как и все остальное. Дедя с мамой и тетушкой завезли туда все, что было в доме - одеяла, подушки, матрасы. К ним присоединился начальник поезда. На первом же перегоне он достал камелек, и у нас была печка, на которую ставили чайник. Я всю дорогу сидела у прадеда в дохе, как кенгуренок, и сквозь отверстие видела этот огонек. Так мы добрались до Куйбышева.
Дедушка вышел раньше, и когда мы приехали, у нас уже была комната. Мы проходили сегодня мимо красного кирпичного дома с высокими окнами (Челышовский дом на Красноармейской. - Прим. ред.), я думаю, что там. А потом нам дали две комнаты в гарнизонном доме на углу Фрунзе и Красноармейской. Там мы жили до 1943 года, а потом мама получила вызов в ГИТИС и уехала учиться, а прадед (тоже по вызову) уехал обратно в "Метрополь". Чтобы вы знали: люди, которые уехали в эвакуацию из Москвы и Петербурга, не имели права вернуться обратно без вызова от предприятия. Я потом жила в детском доме под Уфой, там весь состав педагогов был из Ленинграда. Мама получила вызов в ГИТИС, а до того окончила четыре курса ИФЛИ. Но поскольку она была из семьи "врагов народа", в 1938 году ей пришлось оттуда уйти. Ну и я родилась к тому же, можно было прикрыться этим обстоятельством. Она никогда в своих анкетах не писала, что из семьи врагов народа, и даже при Хрущеве как огня боялась упоминания. То поколение было напугано на всю жизнь.
В общем, мы остались в одной комнате. Тетушку как члена семьи "врагов народа" вскоре вызвали в НКВД, всю ночь у нее был допрос, и утром она не успела на работу. И была вынуждена лечь в психушку -  иначе пять лет лагерей за опоздание. В 1948-м, вскоре после того как меня увезла мама, их с бабушкой выгнали из комнаты, и несколько лет они просто скитались по улицам.
А в 1943-м мы оказались практически без денег - мама присылала иногда, но она была студенткой, что она могла прислать. У нас была буханка хлеба на троих на два дня. По-моему, такая норма была в блокадном Ленинграде. Одежды не было никакой, и зимы подряд мы лежали. Голодные лежат или бегают. Когда наступало в конце марта теплое время, я уже вовсю босая бегала по городу - искала себе пропитание. Когда начинало уже что-то колоситься и зреть, я ела акациевые стручки и еще в траве такие зелененькие колобашки или калачи. А раз в два дня в ОДО приходила хлебная карета. Открывалась дверь, и солдаты выносили поддоны с черным хлебом. Пахло так, что в скулах ломило. А когда они уходили, мы забирались в повозку и ели крошки. Моя тетушка (она была такая маленькая, худенькая) ходила зарабатывать на пристань - таскала мешки, ящики. Иногда приносила мне горсточку винегрета в руках.
Ну и милостыню я просила. Не очень удачно. Просишь же всегда копеечку, а когда дают копеечку - обижаешься. Однажды я просила под полочкой на кассе. Я была высоковата, пришлось опустить голову немного набок, и мне стали подавать. А перед тем кассирша шуганула всех нищих. Понимаете, в магазине была очередь из людей и две очереди из "нелюдей", с протянутой ручкой. Всех прогнали, а я осталась под полочкой. И даже мальчик нищий дал мне какую-то копеечку. И тут меня прямо обожгло, что мне подают как инвалиду, как скрюченной девочке. Я была, конечно, худая, как жертва Освенцима - две ноги и пузо. Голодные же все с пузом. Один раз я даже услышала про себя "девка беременная".
"Бабушку и тетю увидела через 9 лет"
Ну а что касается жизни духовной - книг у нас почти не было, в библиотеку ходить мы не могли: кто нас пустит, людей в обносках, без обуви? Но при этом семья моей бабушки была высокоинтеллигентной. Мой дед - Николай Феофанович Яковлев, профессор лингвистики, друг Романа Якобсона, создатель теории фонем, организатор Московского лингвистического кружка, на филфаках всего мира знают его имя. Он был крупным востоковедом, дал письменность народностям Кавказа, первым выпустил грамматику чеченского языка, грамматику адыгейского языка... Я честно вам скажу: если беру его статью - понимаю только половину первой строчки. Когда мама привезла меня из Куйбышева, мы жили под столом у него в комнате, это была библиотека с пятью тысячами книг. И там под шкафом я нашла его тетрадку - "Исследование по вопросу русского мата".
У нас в Куйбышеве было четыре книжки, одна из них - "Краткий курс истории ВКП(б)", из которой я скоро начала шпарить целыми цитатами, до сих пор помню "и тронулась река народного волнения, тронулась"; другая - полное собрание сочинений Маяковского, Маяковский за моей бабушкой в свое время бегал и называл ее "Голубая герцогиня", но она выбрала моего дедушку, потому что кто такой был Маяковский? А дедушка в 23 года уже был профессором.
И вот оказалось, что моя бабушка, когда мы лежали зимой, читала мне наизусть "Мертвые души" и "Портрет" Гоголя и, видимо, "Войну и мир" Толстого. Тетушка рассказывала, что уже в Москве, когда их реабилитировали, дали бабушке орден, кремлевский паек и вернули квартиру, бабушка слушала по радио "Войну и мир" и продолжала цитировать после окончания трансляции.
Незадолго до приезда мамы я ушла из дома, от бабушки и тети. Ушла, потому что мне приснился страшный сон, что они - Бабы-яги. А меня уже не выпускали гулять, я была взрослой девочкой девятилетней, за меня боялись. Я вышла на балкон, перелезла на соседний, оттуда дотянулась до следующего, а там была пожарная лестница. Через девять лет только я увидела бабушку и тетю, когда их реабилитировали и вернули в Москву. Моя бабушка спросила: "А это кто?"  Мне было уже 18 лет.
Когда я ушла, через некоторое время меня хотела удочерить женщина, у которой умерла дочь. Она привела меня к себе, вымыла, вычистила вшей, но так было страшно, потому что у нее было темно и висел на стене портрет умершей девочки с черным бантом. Я от нее тоже ушла. А через два дня за мной в Куйбышев прилетела мама, после четырех лет отсутствия. Меня поймали во дворе двое, брат и сестра, которые всегда меня били, и сказали: "Твоя мама приехала". Я не хотела идти, но они повели меня на четвертый этаж, и я увидела маму. Она варила манную кашу с молоком, маслом и сахаром. Когда я увидела ее, я стала страшно плакать. А когда мама начала кормить меня с ложечки, меня вырвало. И до сих пор я ненавижу манную кашу. Мама привезла мне трусики, маечку, носочки, сандалики и даже пальто! В 40-градусное тепло. И мы на самолете полетели в Москву. А надо сказать, пока я жила там во дворе, я все время пробиралась в ОДО на фильмы. А какие фильмы показывали? "Сестра его дворецкого", "Королевские пираты" - "трофейные" американские картины. И я запомнила, что город - это огромная вереница машин, небоскребы... И мама привезла меня в Москву, и мы стояли на светофоре напротив "Метрополя", 1947 год, шесть утра. А машин на светофоре было всего четыре штуки. Я прямо разочаровалась.
Прадедушка по-прежнему жил в "Метрополе", его убили спустя год. Когда он пошел к Абакумову и стал говорить, что его детям дали 10 лет без права переписки, 10 лет прошли, где дети? Два раза сходил, а потом попал под машину на углу улицы Горького. Кто-то толкнул его под машину "Хлеб", в таких возили заключенных. Он лежит на Новодевичьем, а рядом как бы могилы всех его расстрелянных детей (плачет).
Когда мы сочиняли "Сказку сказок", Юра (Норштейн. - Прим. ред.) сказал, что хочет делать фильм о своем военном детстве. Ну каком военном, ему всего пять лет было, когда кончилась война, а мне все-таки почти семь. Поэтому туда попала песня "Утомленное солнце", которая изо всех окон в те годы в Куйбышеве звучала. А на 9 Мая по всем улицам гремели репродукторы, патефоны, гармони, балалайки... И все угощали. А я бегала с ними с четырех утра, потому что проснулась от шума: по Красноармейской вниз к Волге неслась волна кричащих людей, они кричали "Капитуляция! Капитуляция!"  Качали всех, кто в форме - а кто в форме был? Тыловики, боже мой, чего их качать-то.
Вот вам небольшая исповедь дочери века".