- В вашей книге есть такой эпизод. Профессор Кабытов, увидев какую-то неточность в одной из ваших передач, при встрече сказал: "Ну, ты и сказочник…". А вы сами ощущаете себя в какой-то мере сказочником?

- Вообще, сказочник - это серьезнейшее дело. У нас ведь и жизнь со сказок начинается. Они учат нас понимать мир. И для меня это было бы комплиментом. Но я-то понимаю, что мне до этого еще расти и расти. Конечно, я никакой не краевед в том смысле, в каком привыкли понимать это слово. Вот Завальный - это настоящий краевед. Ему нужна, прежде всего, точность. А мне нужен образ. И если мне какая-то историческая деталь мешает, я обойдусь в передаче без нее. Мне нужно, чтобы зритель пережил то, о чем я рассказываю. Но при этом я ничего не высасываю из пальца. Прежде чем написать сценарий, я изучаю архивы, связанные с этой темой, роюсь в старых газетах и журналах.

Сейчас, например, мы снимаем цикл передач о куйбышевских журналистах, которые ушли на фронт. В основном, они служили в 21-й армии. Казалось бы, про войну многое написали. Но оказалось, что про куйбышевских журналистов-фронтовиков практически ничего неизвестно. Сведения о них приходится добывать по крупицам - из воспоминаний, которые оставили те, кто выжил, из подшивок фронтовых газет 21-й армии.

Кстати, в этих подшивках я обнаружил карикатуры Владимира Клюжева, замечательного куйбышевского графика. Он остался жив после войны - в 1950 году иллюстрировал "Золотой Ключик", потом - сказки и рассказы самарских писателей. Я начал искать другие сведения о Клюжеве - почти ничего неизвестно. Даже - где и когда он умер…

- У Бориса Свойского был фильм "Таинственный город Самара". Считаете ли вы, что в нашем городе вправду есть какая-то тайна?
- Если мы с вами скажем, что это таинственный город, он и станет таким. Если мы будет относиться к нему как к дыре, он и превратиться в дыру. Мне кажется, что в каждой нашей передаче город немножко приоткрывает себя. Но разгадать Самару до конца невозможно - к тайнам прикасаются, а не разгадывают их.

- Вы касаетесь в передачах многих исторических событий. Не кажется ли вам, что подлинная история пишется не учеными, не складывается из архивных документов - она создается из воспоминаний тысяч разных людей, свидетелей и участников событий?
- Соглашусь, но с оговоркой. Каждый из нас является свидетелем много чего, но не все это ценно с точки зрения сохранения истории. Увидеть за рядовыми, казалось бы, событиями их ценность - вот чего мне хочется в наших передачах. В жизни каждого человека есть несколько историй, которые для него - непонятно, почему - становятся главными. Я и ищу их. Конечно, это не те истории, которые в учебниках, - они более человечны и более правдивы. Когда мы пишем автобиографии, мы ведь рассказываем не о том, что для нас более всего важно, а то, чего требует жанр. И когда человек исповедуется, главное тоже остается за скобками. Я люблю поэта Глазкова. Он как-то написал:
"Я на мир взираю из-под столика
Век двадцатый - век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!"
Мне кажется, что "из-под столика" видно гораздо больше, Ведь чтобы оказаться там, "под столиком", сколько человек должен испытать… Откуда-то его выгнали, где-то обворовали, где-то несправедливо обвинили, где-то предали. Оттуда, "из-под столика", многое видно. И такому человеку не до вранья. Зачем оно ему, если он уже "под столиком"?
- Как-то в дневниках у Андрея Тарковского я прочитал, что он отказался от некоторых кадров хроники к фильму "Зеркало" после того, как узнал, что у этих съемок было несколько дублей. Он увидел в этом какую-то ложь. Вам ведь тоже наверняка приходится снимать передачи с несколькими дублями…
- Мне кажется, что дело тут не в дублях. Мы же знаем, например, что в "Зеркале" звучат четыре стихотворения отца режиссера Арсения Тарковского в авторском исполнении, а записывал он их в течение недели. Режиссер все время говорил: "Это не то, это не то". Просто у Андрея Тарковского было необыкновенное чутье на правду. А правду дает иногда только двадцатый дубль. Так и с телевидением. Зрителю кажется, что ведущий иногда импровизирует. И это хорошо. Но прежде чем я научился импровизировать, мы сняли передач двадцать или тридцать. И там все было топорно. Ведущий плохо двигался, плохо говорил. И уже потом появилась непосредственность. Хотя дубли мы и сейчас делаем, никуда от этого не денешься. Дело в правде. Некоторые вещи нельзя предусмотреть никаким сценарием. Иногда птичка во время съемок пролетит, ведущий на нее посмотрит, оператор поймает в кадр - вот она, правда. Мы стараемся снимать передачи так, чтобы сами камни рассказывали. Я иногда дотрагиваюсь до стены какого-нибудь дома, а она шершавая, настоящая, и слово становится другим.
- Каждый раз в эфире вы читаете стихи, отчего передачи приобретают какую-то особую интонацию…
- Для меня существование среди стихов совершенно естественно. Они сопровождают меня всю жизнь. Мой ребенок иногда вечером просит: "Давай поговорим". Я отвечаю: "Давай, только сначала принеси вон ту книжку со стихами". Прочитаю какое-нибудь стихотворение, а уж потом беседуем. Наверное, многим телезрителям это кажется странным: чего-то это он идет по улице и читает стихи? Но я думаю, большинство зрителей в конце концов согласилось на эту игру.
- В последнее время появилось такое понятие - медийное лицо. Иногда даже говорят: если какую-нибудь табуретку показывать каждый день по телевизору, она станет самым популярным персонажем. С тех пор, как вы стали заниматься телевидением, ваши коллеги и студенты воспринимают вас по-прежнему?
- Я, во всяком случае, очень хотел бы этого. Мне неинтересно быть медийным лицом. Иначе действительно завтра превратишься в "табуретку". Можно две-три минуты побыть перед студентами в качестве медийного лица. Но не полтора же часа. У нас другие задачи. Есть литературный текст и есть желание в нем разобраться. Если через полтора часа у студентов возникает ощущение, что они этот текст видят насквозь, значит и я чувствую: что-то умею.
- Сейчас много пишут о том, что телевидение воздействует на сознание людей, манипулирует им…
- Я не вижу, что телевидение манипулирует теми людьми, с которыми я общаюсь. Это относится и к студенческой среде. Студенты, как правило, подвергают скепсису и сомнению все на свете. В том числе и то, чего я не стал бы подвергать. Может быть, сегодня так и нужно. Вот мы с вами беседуем первого апреля. В этот день меня иногда спрашивают: "А как вы сегодня пошутили?"  У меня же ощущение, что шутить-то и не надо. Над нами и так постоянно везде шутят. Мы живем среди подлога и обмана, не замечая этого. Наверное, телевидение играет в этом какую-то роль. Но я общаюсь с теми людьми, которые здраво понимают происходящее вокруг.
- Среди персонажей вашей книги - и покойный профессор Скобелев, удивительный человек и филолог. Вы пишете, что это был опыт общения с истинно свободным человеком. Что вы вкладываете в это понятие?
- Что делало свободным Владислава Петровича? Я этого долго не понимал, пытался разгадать. Наверное, дело в том, что художественное слово было для него главной ценностью. А вся шумиха, связанная с идеологией, на него никак не влияла. Ему не нужно было ни к чему приспосабливаться. В литературе он интересовался очень многими вещами. Его как-то спросили: "Вы что, и Донцову читали?" - "Прочитал и сделал выписки". Если явление существует, вызывает у многих людей интерес, нельзя от него отворачиваться. Мы же, филологи, существуем не для того, чтобы раздавать оценки, чтобы хвалить или ругать кого-то, а для того, чтобы разобраться, как живет художественный язык.

Меня вот тоже студенты спрашивают: "А вы читали "Пятьдесят оттенков серого"? Не скажу, что от корки до корки, но читал. Главным предметом интереса Скобелева в литературе были 20-е годы прошлого века. Раньше я думал - почему? А потом понял: ему, родившемуся в 1930 году, был интересен мир накануне его рождения. Когда отец и мать только познакомились, только полюбили друг друга. И мне это тоже очень интересно - заглянуть в мир, в котором все было, а меня еще не было. Поэтому мне так интересна литература 1960-х - начала 70-х годов - я ведь родился в 1974-м. Я пишу о людях, определявших культуру того времени.