Когда в редакции на следующий день после отмены осторожно спрашивали, как там Монастырский, отдел культуры только улыбался: плохо вы знаете Петра Львовича, он еще нас с вами переживет. Он прожил еще 5 месяцев, чуть-чуть недотянул до 98-го дня рождения. Пожалуй, только раз в жизни я так остро чувствовала вот это особое недоумение, когда вдруг умирает кто-то, кто должен быть всегда. Был до тебя, жил где-то в одном времени с тобой - а теперь как же?.. В эти дни многие переживают то же самое в связи со смертью Эльдара Рязанова, но Рязанов не назначал мне встречи, не проверял удостоверение, не утверждал тексты на лавочке у подъезда, не рассказывал, что при темпераменте Лизы в первый сезон поручил бы Софью из "Горя от ума", не объяснял, почему Варвара в "Грозе" интереснее Катерины...

Монастырский, конечно, был Варварой, не Катериной. Трудно представить, насколько живым и задорным он оставался в свои 95. Еще труднее - как тогда "искрил" в 50?.. Он вообще не собирался умирать. Ну то есть никто не собирается, но мало кто в 95 всерьез продумывает, как будет отмечать столетие, немногие так мечутся в 90 с гаком - то берутся за спектакль в Театре драмы, то едут в Тольятти ставить в "Колесе", то выпускают очередную книгу...

Я вспоминала все это на вечере в Драме - вопреки ожиданиям (ох уж эти вечера памяти), мероприятие вышло совсем не заунывным и даже не затянутым, а наоборот, живым и теплым. Было много самого Петра Львовича - на видео он отвечал на вопросы, читал стихи и пел, а на сцене на огромном белом диване (любителю белых пиджаков, Монастырскому понравилось бы такое пижонство) сидели артисты и рассказывали истории. Иван Иванович Морозов - о гастролях "Ричарда III" в Москве, Олег Белов и Владимир Сухов - о студии при театре и джинсах, справленных студенту в 1981-м ("Ты в театре Монастырского работаешь!"). Елена Ивашечкина разыгрывала в лицах детектив "как переманить актеров из "Колеса"", Елена Туринская рассказывала о "ступоре" первого выхода на сцену и объясняла принцип "возможности плюс единица риска" (это его иллюстрировал Монастырский примером про Лизу и Софью).

Вспоминали "маму Тоню" Дерябину, "способную переиграть собаку", и Веру Ершову, перехитрившую самого художника Сумбаташвили и все равно получившую свои туфли на каблуках. Разъехавшиеся по разным городам актеры "говорили" с экрана, приехал Валерий Маркин, теперь преподаватель Щукинского училища... А за красным роялем пел Марк Левянт.

И вроде бы песни эти (из "Левши" и "Золотой кареты", "Премьера" и "Снова с нуля") я знаю с детства, из самых разных концертов и передач. И композиция вечера была немудреной, организованной хроникой жизни Монастырского. Мое поколение знает эти факты из рассказов самого режиссера, из его книг и книг Финка – как школьником он в первый раз ходил в Одесскую оперу, как на студенческом "гадании" два раза ткнул на карте в Куйбышев, как собирал и берег труппу, как принимали его "Ричарда Третьего" в Москве...

Но только сейчас при виде увеличенных проектором портретов Николая Засухина в роли Ричарда меня вдруг пронзило тоской: боже, боже, я ведь никогда, никогда этого не увижу, записи не осталось. Зато я помню свое впечатление от спектакля "Настена" - говорят, он правда был таким, что рыдали сидевшие в зале актеры, говорят, он шел тогда, 9 мая 1998-го, в последний раз, - подростком я ничего этого не знала, но до сих пор вижу Сергея Меркушева, держащего на руках утонувшую Настену - Елену Орлову, и как сейчас, слышу песню "Не судите никого, да не судимы будете", и только на вечере узнала, что Марк Левянт написал ее на стихи Бориса Свойского. У каждого - свой Монастырский, и вечер в общем-то для того и был, чтобы вспомнить его, своего.

И когда показывали последнее интервью маэстро, в котором он читал "Письмо к женщине" Есенина ("Я знаю: вы не та -/ Живете вы/ С серьезным, умным мужем;/ Что не нужна вам наша маета,/ И сам я вам/ Ни капельки не нужен"), я вспоминала, как Петр Львович повторял в каждом разговоре: "И как вы думаете, кому хуже от того, что я сейчас не ставлю - мне или городу?.." Ответ для Монастырского был, конечно, очевиден. Он вообще всегда был убежден, что нужен миру больше, чем тот ему. И, кажется, как минимум один город сумел в этом убедить.