- Вы говорите про одного из режиссеров, который ставил у вас в театре, что он еще молодой, не знает жизни. А вы сами когда в себя как режиссера поверили?
-   Я в 33 года, после окончания института, уже получил театр. В 1979 г. поставил в Перми дипломный спектакль "За все хорошее — смерть" по Максуду Ибрагимбекову. Спектакль "прозвучал", и когда вскоре Вадим Иванович Демин, начальник управления театров министерства культуры РСФСР, обратился к Товстоногову с просьбой посоветовать потенциальных главных режиссеров, Товстоногов назвал меня. Я был определен руководителем. Не знаю, почему. Может, потому что анкета была идеальная: семейный, "морально устойчивый" (как тогда писали), плюс русский, папа-фронтовик. Но, кроме того, я ведь рано начал заниматься режиссурой — еще учась на актерском в Саратове, поставил на курсе дипломный спектакль.
Нас всех, выпускников Саратовского театрального училища, тогда увлекли открывать молодежный театр в Барнауле, где я начал профессионально заниматься режиссурой. К 1970-му почти весь курс оттуда разбежался. Я все держался, но скоро тоже понял, что все – тупик. И мы уехали в Питер. С первого раза к Товстоногову я не поступил, но нас с женой взяли актерами в Малый драматический. Меня звали к себе на курс преподаватели ЛГИТМиКа (многие ставили у нас в театре), но я хотел только к Товстоногову. Когда  поступал в первый раз, даже набрался наглости спросить у Товстоногова, почему не прошел. Он процедил в ответ: "Книжки читать надо больше". А мне казалось, я вполне начитан. Четыре года, как у пулемета, читал, учился, - и во второй раз прошел идеально.
Дальше уже как-то само собой стало складываться. После выпуска в министерстве культуры РСФСР мне показали карту страны – а там флажками были обозначены "пустые" театры – и сказали: "Выбирай". Представляешь? Я выбрал Ростов-на-Дону. Демин еще спросил: почему? Я говорю: "Я поставил себе задачу – работать в городе с населением не меньше миллиона человек. Я хочу, чтоб мои спектакли по 10 лет шли, как в БДТ". А незадолго до этого я поставил в Кирове (нынешней Вятке) "Старый дом" Казанцева, знаменитый свой спектакль, и меня рекомендовали туда главным, сменить Алексея Бородина (он уходил в Центральный детский театр). Но я понял, что нужно будет ставить по 10 спектаклей в год, а идти они будут по 20 раз максимум – правда, при невероятном успехе. Я понял, что в таком пространстве существовать не смогу. Тем более, я мог торговаться – мне две кафедры предложили остаться в аспирантуре, и я собирался, у меня уже Кирилл родился, квартира в Ленинграде была.
- Вам всегда нравилось руководить театром? Хозяйственные заботы, все же.
- В Ростовском ТЮЗе формально я занимался только творчеством. Но и там, и в Ташкенте убедился, что идеальных директоров не бывает. Поэтому, когда Ельцин восстановил статус художественного руководителя, я с радостью стал худруком. Но в производственный процесс стал включаться и контролировать его еще в Ростове. И когда мне предложили театр в Самаре, первым делом я поставил Титову условие -  чтобы театр управлялся худруком.
-   Но ведь одно другому мешает.
-    Нет! Мне это не мешает! Я прихожу в театр и должен пройти по всем цехам, зайти в бухгалтерию.У меня образ жизни такой: я должен поймать кого-то с утра и "загрызть", иначе работы не будет. Но когда выпускаю спектакль, то "папа в командировке", как у меня жена это называет. Я хожу по квартире, ем, сплю, читаю, но при этом "меня нет", я ни с кем не общаюсь. То же самое в театре. Я выпустил спектакль – я доступен. Просто нужно правильно распределяться.
Я 17 лет последовательно шел к тому, что театру нужно обновление. Сначала шел путем "собирания" выпускников по разным городам, но это не очень благородное дело, потому что неизвестно, кто и как их учил. Нужно воспитывать будущих коллег самостоятельно.
Теперь у нас в театре нормальная смена поколений. Ведь те 30-летние, с кем я начинал работать, теперь уже — старшее поколение. Тем, кого пригласил молодыми, - Жигалину, Грекову, Степаненко — уже за 30, это среднее поколение. И мои студенты.
Самара - замечательный город. Здесь талантливейший зритель, который должен иметь очень хороший, столичного уровня театр. И я не кокетничаю, я честно задумываюсь о преемнике. Если бы увидел молодого Гвоздкова лет сорока, я  стал бы готовить его принять этот театр. Не в моей компетенции, конечно, было бы его назначить, но создать репутацию, передать опыт, научить любить театральное хозяйство — я мог бы. Я пробую, пытаюсь приглашать... Ведь тут важно не только, чтобы он режиссер был талантливый. Нужно, чтобы человек был хороший, чтобы не вор, чтобы полюбил этот город, эту губернию, эту Волгу. Чтобы — как меня раньше старики учили: приехал в город — покупай себе место на кладбище. Ты должен приехать навсегда.
-   У вас за эти 17 лет не было желания уехать обратно?
-  У меня было много предложений, включая Москву и Петербург. Не буду сейчас называть театры. Три года назад буквально предлагали один московский театр после смерти режиссера. Я сказал: я умру в этом городе.
Я всегда к этому стремился. Может быть, до сих пор работал бы в Ростове, но быстро понял, что мне тесно в репертуаре ТЮЗа. Это сейчас можно назваться "молодежным экспериментальным" театром. А тогда: вот это ты поставь для малышей-горшочников, это для детей до 4-5 класса, потом для подростков — и после уже занимайся душой. Я все время конфликтовал с министерством культуры — мне говорили, что я "овзросляю" театр. Но у меня были аншлаги! И когда меня вызвали в обком партии и спросили, чего не хватает, я сказал, что просто не знаю, как ставить сверхзадачу Красной шапочке. Я поехал в Ташкент, проработал там 7 лет — и работал бы до сегодняшнего дня. Там замечательная труппа, мне дали кафедру, у меня были ученики, я обожал этот климат, который меня развратил (вернувшись в Питер, я не понимал, как в детстве мог там жить). Развлечений в Ташкенте масса: сел на машину — поехал в горы кататься на лыжах, в пустыню на охоту, в горы на рыбалку... Но страна развалилась! Я же этого не предполагал. И я собрал труппу и сказал, что уезжаю. Тем более, что за год до этого умер Товстоногов, начались переговоры с Питером. Откровенно могу сказать, что меня звали в БДТ. Жалко, умерли Владислав Стржельчик, Дина Шварц — свидетели того, как меня заманивали. Но не сложилось, не хочу сейчас рассказывать, почему. Не знаю, правда, выжил бы я в этом театре?
Мне сказали тогда: ну, год попасись где-нибудь, тут такая ситуация... Я пошел в "Ленком", зная, что это гиблый театр — я жил в детстве рядом с ним. И уже став главным режиссером этого театра, который я сделал "Балтийским домом", в котором создал одноименный фестиваль, - я смотрел на колонны этого мрачного здания, похожего на на Самарский оперный театр, и у меня было желание набрать бутербродов и сбежать в кинотеатр по соседству, как я сбегал из школы в детстве.
А вот в Самаре повторилась та же история, что в Ташкенте. Я сел в это кресло — и было ощущение, что всю жизнь здесь работал. Хотя в Ташкенте мне стоя аплодировали артисты, а здесь была противоположная ситуация. Наши взаимоотношения  с труппой ведь поначалу несладко сложились. Мне было заявлено на первой же встрече, что я пришел в великий театр с великими артистами. Они тут уже между собой все распределили. Петра Львовича проводили, колючую проволоку обрезали — свобода!
-    Какие у вас сейчас отношения с Монастырским?
-    Замечательные! Откройте шкаф, там стоят два его  бюста. Один для музея СТД, второй для фойе нашего театра. Петр Львович, правда, запретил их при его жизни ставить.
-   Но он же невысокого мнения о состоянии самарских театров после его ухода от дел?
-    Да, у Петра Львовича, к сожалению, позиция в том, что без него здесь разруха. Он, наверное, мечтал, чтобы тут на руинах стоял его памятник. Этого, к счастью, не произошло. Но я все равно отношусь к нему с огромным уважением. Он для меня - пример верности театру. Я — "Петр Второй", я с гордостью себя так называю.
Но когда я пришел, зрительный зал ведь не больно-то был заполнен. И актеры это подтвердят.
-   Время еще такое было.
-    Не надо! В 1995 году уже начали ходить в театр. Но сюда и не прекращали ходить, просто публика сменилась. Было сложное время, стали гонять школьников классами, как будто тут ТЮЗ. А их когда приводят коллективно, начинается: ура, нет уроков, и девочки рядом!.. Я тогда только приехал, смотрел репертуар и стал замечать, что с началом спектакля народ в зале исчезает. Захожу в мужской туалет — а там человек сто на подоконниках курит, а старшеклассники им из магазина пиво таскают. Я говорю, как вам не стыдно? Они: "Дядя, ну тааак скучно!" Я поставил "О мышах и людях" - в театр вернулась та публика, которая ждала События.
-  А как же та публика, которая продолжает говорить: вот при Монастырском был театр!
-  Это провокаторы. Во-первых, это часто люди возраста Петра Львовича. К сожалению, они сегодня не могут ходить в театр — у них нет денег на билет. Хотя у нас есть список социальных льготников, которых мы приглашаем на свободные места. Во-вторых, есть среди них такие, кто видел полтора спектакля в школьном возрасте, а про остальные только слышал.
Слушайте, ну к нам не пациенты с Нагорной все же ходят, не нужно оскорблять этого зрителя! Каждый вечер заполнить 700 мест в зале — это тогда у нас город сумасшедших должен быть.
Не бывает плохой публики. Каждая публика достойна своего театра. Я знаю главное: что театр превращает толпу в народ. И я это делаю 30 с лишним лет, и из них 17 лет в Самаре. Я думаю, я заслужил доверия за эти годы? Я никогда не был пошляком — это все злые языки, они даже не видели театра Монастырского, я убежден. Но сложилось такое мнение! У него тоже разные были спектакли, удачные и нет — это был живой театр. Я мальчишкой, в 16 лет, видел на фестивале "Ричарда III" с Засухиным. Я был потрясен. А вот когда мы на фестивале в Киеве встретились в 1984 году и я посмотрел два спектакля Монастырского —это был уже совсем другой Петр Львович.
Так бывает. И у меня, наверное, бывает. Я открываю нашу книгу отзывов: "Какие артисты, какой спектакль, декорации, любимый театр!" Тут же рядом - "Ужас! Три с половиной часа истерики! Так нельзя! Зачем вы это ставите!" - про "Август. Графство Осэйдж". Я понимаю, что человек либо себя увидел в спектакле, либо не хочет окунаться в проблемы жизни.
У меня в моей режиссерской юности в Ростове был замечательный спектакль - "Будто мы незнакомы друг с другом", он 10 лет шел, его очень многие видели — режиссер Адольф Шапиро, критик Таня Москвина, режиссер Анатолий Васильев восторженно отзывался. А я вспоминаю, как мне тогда некоторые зрители пеняли: "Зачем вы это ставите! Замечательный спектакль, но мы же каждый день это видим!"
-   Вы говорили про самарскую публику. А вам не кажется, что степень театральности этого города несколько преувеличена?
-    Это неправда. Публика в Самаре блестящая. Я когда работал в Ташкенте, все время восторгался тем зрителем. В Ташкенте, конечно, сформировалась особая среда: 30-е годы - ссылки, во время Великой отечественной - эвакуации, потом высланные из Москвы и Петербурга космополиты… Какие имена преподавали там в театральном! И потом, русский театр был своего рода клубом, где собиралась интеллигенция. А Людмила Николаевна Грязнова, которая до Ташкента работала здесь, все время говорила мне: эх, Вячеслав Алексеевич, вы не знаете, какая публика в Куйбышеве!
Я слышал упреки в том, что я ее испортил. Неправда. Публика везде испортилась. И не нами это сделано. Я вам назову сейчас достаточное число спектаклей Петра Львовича, которые, казалось бы, портили публику. Например, мюзикл "Левша" шел 10 лет.
Да, мы ставим Рея Куни, потому что в России нет своего комедиографа, который написал бы пьесу про помощника премьер-министра. Но пьесы Куни идут в 150 странах мира, во МХАТе их ставят — не идиоты же везде.
-    Так была преувеличена степень театральности публики, или что-то произошло к 2012 г.?
- Не думаю, что она была преувеличена. К счастью, у Самары есть свойство воспроизводить свою публику. У нас принято с детства ходить в театр. И это замечательно. Мы не ставим детских спектаклей: во-первых, я не умею этого, во-вторых, это не моя задача — для этого существует кукольный театр, потом ТЮЗ. Но у нас есть семейные спектакли: "Звуки музыки", "Человек из Ламанчи", "Алые паруса". У нас есть классика, которую могут смотреть старшеклассники, даже подростки. То же самое было у Петра Львовича. Были удачные, были неудачные спектакли, шла классика и одновременно современная драматургия — сейчас ее, к сожалению, нет, но мы пытаемся искать. У нас идет две пьесы Сигарева - я считаю его никакой не "новой драмой", новая драма — это, как правило, плохо написанные пьесы, а Сигарев пишет хорошо. Вот воспитали своего драматурга и режиссера Грекова, дали ему поставить две его собственные пьесы, сейчас дадим уже чужую — "Тестостерон" Анджея Сарамоновича. А потом будет классику ставить. Пусть пробует,  у человека есть потребность и способности.
- У вас бывают сомнения в себе-режиссере? Когда что-то не получается...
-   Ну какие сомнения? У меня не было никогда неудач с точки зрения критики и зрителей. Про неудачи знал только я. Я вам могу честно рассказать, как поставил в Петрозаводске "Честный авантюрист" по пьесе Гольдони, а  потом решил выпустить его и в Ростове-на-Дону. Я еле выдержал премьеру, потом спектакль шел пять лет — я заходил в зал только на начало. У зрителей был успех, артисты играли его с удовольствием — а я терпеть не мог.
(вздыхает) У меня есть сомнения. Поэтому я последнее время репетирую долго — я получил на это право. Деньги стали дорогими, и пока я не начинаю убеждаться в том, что получается — я проект не запускаю. Если не получается, я могу не выпустить, могу остановить, взять другую пьесу, чтобы тот материал "отстоялся"... Я вообще не понимаю, как можно жестко планировать репертуар театра.
-   Какой свой спектакль вы больше всего любите?
-  Я много спектаклей поставил, и всегда честно говорю, что есть десяток, которыми могу гордиться, потому что они создали мне режиссерскую легенду. Не буду их перечислять, они есть и в этом театре - спектакли, которые останутся легендами, как у Монастырского остались "Ричард III", "Золотая карета"... Есть легендарные, а есть нормальные профессиональные спектакли. А любимые — любимые дети всегда последние.